ОБВИНЯЯ ЖЕРТВУ. Жутко говорить на войне «я привык», но всё же привыкаешь к некоторым вещам. Привыкаешь к обстрелам город

ОБВИНЯЯ ЖЕРТВУ

Жутко говорить на войне «я привык», но всё же привыкаешь к некоторым вещам. Привыкаешь к обстрелам городов, например, и не прерываешь разговора под звуки прилётов; привыкаешь к тому, что для твоих бывших друзей нормальны какие-то запредельные штуки: вот, например, эти самые прилёты в многоэтажки Донецка или разбросанные мины.

Ладно, ерунда, – из людей и городов Донбасса восемь лет делали орков, нелюдей, рисовали их в образе чумазых «любителей Русского мира», ничего удивительного, что в нарративе творческой интеллигенции решительно укоренилось немножечко виктимблейминга – обвинения жертвы (вообще обвинять жертву плохо, но если она очень демоническая, то можно; такой демонической жертвой, по отношению к которой всё допустимо, и стал Донбасс).

Впрочем, поразило меня другое – и поразило, когда я приехала в Харьковскую область. С Донбассом всё понятно, но здесь-то, здесь ещё пару месяцев назад жили никакие не орки, а «невинные украинцы, на которых подло напала Российская армия». В таких же орков, как донбассцы, эти невинные жертвы превратились буквально сразу, как только украинская армия ушла из городов и посёлков. Домики, сады, многоэтажки и поликлиники стали военными целями. Не ждали?

...Дымится школа. Из выбитого окна на меня строго глядят украинские писатели: Тарас Шевченко, Леся Украинка, ещё кто-то, кого я не помню. По развалинам ходит кот – породистый, шотландский вислоухий. Двое пацанов: один первоклассник, второму лет десять.

– И где я буду теперь учиться? – не то что сетует, но размышляет вслух тот, что помладше.

Второй доволен, его в целом не особо пугает происходящее – он хвастается, что военные катают его в больших машинах и однажды даже дали немножко порулить танком, а ещё у него есть друг военный, который как-то подарил ему целый ящик варенья. И вообще, у этих голенастых цыплят всё хорошо, и, кстати, наша «буханка» им неинтересна, что там смотреть, сто раз катались.

Совсем другого подростка, приникшего от печали и ответственности, я встречаю на следующий день. Его зовут Богдан, ему шестнадцать лет, его дом построил прадед ещё до Второй мировой войны (я замечаю вот это «Второй мировой» – у нас бы сказали «Великой Отечественной», но Богдан полжизни живёт в мире, где запрещены и символы Великой Отечественной, и её название). Да, так вот, дому был почти век – а сейчас он опять же дымится, снова работают по­жарные. Ночной прилёт, дом загорелся, Богдан чудом успел вывести маму и бабушку.

– А посмотрите, что у нас, а то лежат неразорвавшиеся снаряды, – подходит женщина. Ей повезло чуть больше, её домик можно залатать плёнкой и жить дальше – по крайней мере, в тёплое время. Лежат они, лежат, неразорвавшиеся снаряды с парашютиками. И стоит вокруг сосновый бор, харьковский сосновый бор, какие я помню с детства, и совсем рядом Харьков, город моего рождения, близкий и недосягаемый.

Солдаты утешают, что брать его будут иначе и он не превратится в мариупольские руины, но что будет с ним, когда оттуда уйдут ВСУ и он превратится в военный объект для отступивших, не знающих, что такое сострадание?

Поэт Анна Долгарева, "Литературная газета"