Написала для Литературной газеты

Написала для Литературной газеты.

ОБВИНЯЯ ЖЕРТВУ

Жутко говорить на войне «я привык», но все же привыкаешь к некоторым вещам. Привыкаешь к обстрелам городов, например, и не прерываешь разговора под звуки прилетов; привыкаешь к тому, что для твоих бывших друзей нормальны какие-то запредельные штуки: вот, например, эти самые прилеты в многоэтажки Донецка или разбросанные мины. Ладно, ерунда — из людей и городов Донбасса восемь лет делали орков, нелюдей, рисовали их в образе чумазых «любителей русского мира», ничего удивительного, что в нарративе творческой интеллигенции решительно укоренилось немножечко виктимблейминга (вообще, обвинять жертву плохо, но если она очень демоническая, то можно; такой демонической жертвой, по отношению к которой все допустимо, и стал Донбасс).

Впрочем, поразило меня другое — и поразило, когда я приехала в Харьковскую область. С Донбассом все понятно, но здесь-то, здесь еще пару месяцев назад жили никакие не орки, а «невинные украинцы, на которых подло напала российская армия». В таких же орков, как донбассцы, эти невинные жертвы превратились буквально сразу, как только украинская армия ушла из городов и поселков. Домики, сады, многоэтажки и поликлиники стали военными целями. Не ждали?

...Дымится школа. Прилетело ночью, сейчас, кажется, около четырех — она еще дымится, пожарные заливают черный дым над невысоким бывшим зданием. Из выбитого окна на меня строго глядят украинские писатели: Тарас Шевченко, Леся Украинка, еще кто-то, кого я не помню. По развалинам ходит кот — породистый, шотландский вислоухий. Двое пацанов: один первоклассник, второму лет десять.

- И где я буду теперь учиться? - не то что сетует, но размышляет вслух тот, что помладше.

Второй доволен, его, в целом, не особо пугает происходящее — он хвастается, что военные катают его в больших машинах и однажды даже дали немножко порулить танком, а еще у него есть друг военный, который как-то подарил ему целый ящик варенья. И вообще, у этих голенастых цыплят все хорошо, и, кстати, наша «буханка» им неинтересна, что там смотреть, сто раз катались. Я вспоминаю белгородского Алешку — я, честно говоря, не люблю, когда из детей с их искренними порывами и любовью, с их честной дружбой с солдатиками, такими же детьми, делают телевизионную картинку. В жизни все ярче и светлее, чем на такой картинке, это правда — вот изюмские ребята, друзья военных, и один даже порулил танком, убегают куда-то по развалинам бывшей школы.

Совсем другого подростка, приникшего от печали и ответственности, я встречаю на следующий день. Его зовут Богдан, ему шестнадцать лет, его дом построил прадед, еще до Второй Мировой войны (я замечаю вот это «Второй Мировой» - у нас бы сказали «Великой Отечественной», но Богдан полжизни живет в мире, где запрещены и символы Великой Отечественной, и самое ее название). Да, так вот, дому был почти век — а сейчас он, опять же, дымится, снова работают пожарные. Ночной прилет, дом загорелся, Богдан чудом успел вывести маму и бабушку. Руины дома ремонту не подлежат.

- А посмотрите, что у нас, а то лежат неразорвавшиеся снаряды, - подходит женщина. Ей повезло чуть больше, ее домик можно залатать пленкой и жить дальше — по крайней мере, в теплое время. Лежат они, лежат, неразорвавшиеся снаряды с парашютиками. И стоит вокруг сосновый бор, харьковский сосновый бор, какие я помню с детства, и совсем рядом Харьков, город моего рождения, близкий и недосягаемый.

Солдаты — солдаты — утешают, что брать его будут иначе, и он не превратится в мариупольские руины, но что будет с ним, когда оттуда уйдут ВСУ и он превратится в военных объект для людей, не знающих, что такое сострадание?

@dolgarevaanna